«От аза до ижицы…». Литературоведение, литературная критика, эссеистика, очеркистика, публицистика (1997—2017) - Андрей Углицких
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Штрихи к булгаковской «летописи»
1926 год
Казалось, ухватил Бога за бороду!
В тот год у Булгакова получалось все:
«Багровый остров» – попал!
«Дни Турбиных» – в точку!!
«Зойкина квартира» – опять в самое яблочко!!!
Денег – куры не клюют.
Любовь Евгеньевна не может нарадоваться: хорошая квартира на Большой Пироговской, шампанское, ананасы, затяжные пирушки, Батум, Крым, море…
1930 год
Увы, не осталось ничего…
Не публикуется в Советской России ни единой строчки, не ставится ни одного спектакля.
«Бег» – «вражья» пьеса.
«Кабала святош» – антисоветчина.
В отчаянии он приобретает пистолет, готовясь к неизбежному…
НО – высочайший телефонный звонок Первого в государстве лица и…
Ура! – приняли на работу во МХАТ!
Ура!! – разрешили возобновить «Дни Турбиных»!!
1934 год
Вступил в Союз советских писателей.
Пистолет за ненадобностью утоплен в Москва – реке.
1936 год
«Миша, может быть, ты напишешь пьесу о… Ты же собирался…»
1939 год
Написал.
Пьеса называлась «Батум». Нигде не поставлена.
«Гипертонический нефросклероз…» Морфий, прописанный еще в 1924 году, «с целью снятия болевых симптомов…»
1940 год
10 марта – смерть.
От Батума до «Батума» получилось 13 лет.
Читая «окаянного» Бунина
Заметы на полях непростой книги.
Опубликовано в ж.«Московский вестник». – 1998 – №5. – С.213—223
I
Днями я был крайне озадачен одной славной женщиной (назовем её Марией Ивановной), в прошлом медработником, а ныне пенсионеркой:
– Прочла «Окаянные дни» и разочаровалась в их авторе», – делилась она со мной, – Так зло говорить о Блоке, Брюсове, Маяковском, о своей стране!
В первый момент я опешил, опешил настолько, что повинуясь какой – то интуитивно осознанной необходимости «не обострять», смолчал. Но оброненное вгорячах Марией Ивановной не прошло бесследно, отложилось, напоминало о себе.
Гневный сарказм действительно переполняет это произведение. Мастерство писателя, умело использующего всю палитру приёмов художественной выразительности, лишь усиливают, усугубляют это впечатление, а жанр повествования (дневниковая эпопея) наделяют её достоверностью и статусом обличительного документа большой силы.
Читатель волшебным образом переносится в эпицентр урагана под названием «Революционная Россия», становится очевидцем (едва ли не участником!) светопреставления, случившегося на просторах «одной шестой земного шара».
На наших глазах разыгрывается одна из самых страшных трагедий двадцатого века. Ещё удивительнее, что видя мир бунинскими глазами, слыша бунинскими ушами, безотчётно находясь в мистической власти его эгоцентричного обаяния, мы не испытываем никакого насилия над собой. Наоборот, разделяя или не разделяя позицию автора, погружаясь в самую гущу событий, мы испытываем неподдельный интерес и желание разобраться в происходящем. Беспокоит лишь ощущение нехватки воздуха, появляющееся на самой глубине. Приходиться периодически «всплывать на поверхность», но лишь для того, чтобы глотнуть кислорода перед новым «погружением», – настолько затягивает, увлекает нас нелёгкое «плавание» по реке Времени, исполненной опасностями и драматическими поворотами.
Эту книгу невозможно читать, от неё невозможно оторваться.
Читатель, конечно, тут же «поймает» меня на логической ошибке: «Ну как же так? Вы только что говорили нам об «эпицентре урагана», о «светопреставлении», а в книге Бунина немало лирических, почти идиллических картин, пейзажей «средне – возвышенной» и южнорусской природы: солнца, «яркого до слёз», синего – синего мартовского неба, радужной прозрачности сосулек, готовых вот – вот сорваться с карнизов крыш.
Но никакого противоречия нет. Мастерски используя приём «контрастного» письма, когда полная внутреннего драматизма событийная канва произведения «прореживается», «прослаивается» автором безмятежными ландшафтами, живыми описаниями постреволюционного быта, Бунин, как бы, сглаживает углы, на время примиряет диалектически неразрывные «добро» и «зло», «свет» и «тьму». При этом, общий настрой книги остается тревожным. Исподволь угадывается, что пощады не будет никому: ни «белым», ни «красным». Победителей нет. Ибо, время такое – «окаянщина».
Мог ли Бунин быть объективным, апокалиптично рисуя картину «расхристанной», погибающей России? Вся ли русская история – история «окаянщины»? Эти вопросы встают перед читателем «Окаянных дней», как ветряные мельницы перед Дон – Кихотом Ламанчским.
Всмотримся в портрет писателя.
Аскетически – строгое, непроницаемо – отрешённое лицо…
Не проступает ли сквозь напускную его хмурость, академическое «высокомерие» – нечеловеческая человеческая усталость? Не выдаёт ли, не отражает ли живой, печальный бунинский взгляд заботу, постоянную, каждодневную заботу, извечную заботу коренного русского интеллигента об общем, «абсолютном» общественном благе?
Творчество писателя никогда не выказывало удовлетворение царившими в царской России порядками. В первом опубликованном стихотворении «Деревенский нищий», например, автор почти обреченно заключает: «Грустно видеть, как много страданья и тоски и нужды на Руси!» Та же мысль, но еще более развернутая, выпуклая, выстраданная, – пятью годами позже, в «России» (1891): «Они глумятся над тобою / они, о родина, корят / тебя твоею простотою / убогим видом чёрных хат».
Судьба, по – свойски распоряжаясь многочисленными талантами Ивана Алексеевича, в свою очередь, не очень – то баловала потомственного мелкопоместного воронежского дворянина, хотя биография писателя формально выглядит весьма и весьма респектабельно. Рано начав печататься, он сразу же привлек к себе внимание читающей России и как вдумчивый, немногословный «бархатный» рассказчик, и как обладатель уникальной, щемящей – точной поэтической интонации.
Главная проблематика разножанровых и разноплановых произведений Ивана Алексеевича – сложный духовный мир человека в конкретике жизненных коллизий, нелёгкая людская доля («Антоновские яблоки», «Сосны», «Новая дорога», «Чернозём», повесть «Деревня», сборники стихотворений «Под открытым небом», «Листопад»).
Но только в «Окаянных днях», пожалуй, впервые, внове в творчестве Бунина столь отчётливо, столь зримо, так очевидно, появляется тема ответственности, ответственности народа перед своей страной, перед совестью в условиях смуты и безвременья. На наших глазах происходит болезненный психологический надлом, размываются и рушатся самые основы либерально – народнического мировозрения; наступает разочарование в народе, «деидеализация» его. «Толпа, заполняющая теперь улицы, невыносима физически, я устал от этой скотской толпы до изнеможения… …Как распоясалась деревня в прошлом году, летом, как жутко было жить на Васильевском!.. А в мае, июне по улицам было страшно пройти, каждую ночь то там, то здесь красное зарево пожара на чёрном горизонте. У нас зажгли однажды на рассвете гумно и, сбежавшись всей деревней, орали, что это мы сами зажгли, чтобы сжечь деревню».
Есть высказывания и похлеще. Чего, например, стоит одна только дневниковая запись от 25 февраля («лица у женщин чувашские, мордовские…»).
В этом отношении наша Мария Ивановна безусловно права – это уже «другой» Бунин, но это уже и «другая» Россия! Всё смешалось, по прихоти обстоятельств, в российском доме – «угнетатели» в одночасье стали угнетёнными, «гонимые» – «хозяевами жизни».
«Кончился этот проклятый год. Но что же дальше? Может быть, ещё более ужасное. Даже наверное так» – отстранено, холодновато – спокойно начинает Иван Алексеевич свой дневник.
В Москве, в нетопленом со святок доме на Поварской, под доносящиеся с улицы то хрусткие винтовочные выстрелы, то дребезжащее тарахтение грузовиков с матроснёй, под пьяный гвалт «победившего народа» начинается повесть окаянных лет. Наверное, в осажденных врагами древнерусских монастырях, в иночьих кельях, при свете затепленных свечей, прислушиваясь к гулу стремительно приближающейся сечи, вскрикам погибающих, лязгу оружия, грохоту и треску уже высаживаемых дверей, вот так же, бесстрастно – аккуратно работали летописцы, не зная, прочтут ли их когда – нибудь потомки, воздадут ли сторицей.
«Дневник – подённые записки, журнал во всех значениях, повременное издание… …срочник». «Летописец, летописатель – записывающий события современные, составитель летописи… …писатель, историк, описывающий людские события настоящего и прошлого времени…» – определяет В. И. Даль.
Дневниковая литература. Безответная ли ты золушка, терпеливо ждущая заветной туфельки признания со стороны привередливых литературоведов или же просто пресловутая машина времени с помощью которой возможно, не вставая с послеобеденного дивана, перенестись в далёкое?
